Имя Поля Гольбаха широко известно. Не со школы, так как он не открывал физических и химических законов, которые нужно зазубрить для контрольной, но в университетском курсе философии его не миновать. Он был энциклопедистом вместе с Дидро и Д’Аламбером, пропагандировал атеизм (будучи при этом монархистом) и вообще пошумел на философской поляне XVIII века.

Имя Христиана Гольдбаха известно гораздо меньше, разве что математикам (а не всем, кто изучал историю философии), перед которыми у него есть свои заслуги.

А так как имена похожи, хотя и пишутся по-разному (и ударение там скорее тоже на разные слоги), их легко перепутать или даже ошибочно отождествить.

Между тем, Гольдбах был тоже фигурой примечательной, а для истории российской науки особенно небезынтересной. Он с самого начала был членом Петербургской академии наук, и, очевидно, много занимался ее журналом, тем, что потом станет «Известиями РАН», а в 1728 году называется «Commentarii Academiae Scientiarum Imperialis Petropolitanae».

Гольдбах, в частности, написал к первому тому этого издания предисловие. Разумеется, на латыни:

Гольдбах был учителем Петра II, то есть предвосхищал придворную педагогику XIX века с Язвицким и Жуковским.

В 1740-е он занялся криптоанализом, то есть дешифровкой дипломатической корреспонденции. К сожалению, я не нашел его в соответствующем разделе экспозиции в целом прекрасного Музея криптографии. Хотя именно он стоит тут у истоков.

Кстати, Поль Гольбах тоже стал членом Петербургской академии, но произошло это в 1780 году, Гольдбах тогда уже умер, да и было бы ему в 1780-м 90 лет. Но двух Голь(д)бахов в одной академии быть не может.

Был такой важный человек для современной науки о компьютерной атрибуции, Винценты Лютославский. Это он, по всей видимости, придумал слово «стилометрия».¹

Учился одновременно на химика и философа, и вообще был мыслителем нетривиальным. В связи с платоновским вопросом увлекся идеей формализации и квантификации этой проблемы. У С. Л. Козлова есть большой доклад о нем как о пионере количественных методов в гуманитарной науке, его можно посмотреть здесь (начиная с 20:36):

В современной Польше есть Computational Stylistics Group.² Они, например, сделали широко используемый сейчас пакет stylo для языка R (в популярном изложении про это есть тут).³

Вот их фотография в футболках с портретом Лютославского:

Почтение к согражданину со стороны краковской CSG понятно, но в силу понятных исторических обстоятельств Лютославский был гражданином Российской империи, учился и работал в ее университетах. В частности, в 1889 году он приезжает работать в Казанский университет.

И это немного поздно, потому что он, таким образом, не застал там Ленина.

Ленин поступает в Казанский университет осенью 1887 года. Но уже в первых числах декабря за участие в студенческих волнениях Ульянов арестован и в конечном счете исключен из университета.

А проучись он там еще пару лет, вполне мог бы слушать лекции Лютославского.⁴

1. Я пишу про это здесь. ↩︎
2. URL. ↩︎
3. Eder, Maciej et al. “Stylometry with R: A Package for Computational Text Analysis.” R J. 8 (2016): 107. ↩︎
4. Я признателен О. В. Алиевой и Р. А. Бакирову, которые поделились со мной важной для этого текста информацией. ↩︎

Есть привычный стиховедческий нарратив (я его тоже иногда транслирую) про то, что научное стиховедение (в изводе русского метода) в России появилось в 1910 году благодаря книге Андрея Белого «Символизм». Тут удачно сошлось и то, что Белый был выдающимся поэтом, и то, что он был сыном профессора математики, и то, что он не был на хорошем счету у советской власти.
Потому что на самом деле стиховедение в России началось с Чернышевского.

Но Чернышевскому исторически не повезло. Те, кто делал у нас стиховедение в XX веке, были в сильной степени ангажированы политически, и не могли отделить науку от идеологии.

Кроме М. Л. Гаспарова. У Гаспарова были достаточно широкие взгляды, чтобы признать первенство Чернышевского:

Но идеологическая гибкость Гаспарова не распространялась на остальных членов сообщества, главным образом, антисоветчиков.

Вот как, ничего не стесняясь, пишет о Чернышевском А. К. Жолковский:

Роман (Что делать?) по праву знаменит своей «плохописью». Он столь откровенно и безобразно антихудожествен (да и сам его повествователь непрерывно настаивает на ненужности хорошего стиля), что царские цензоры сознательно пропустили его в пе­чать, рассчитывая повредить таким образом репутации и поли­тической линии автора. (…) Навязчивый синдром беллетризации/фальсификации (fictionalization) действительности — беллетризации, выдержанной к тому же в удручающе дурном вкусе, — пронизывает жизнь и творчество Чернышевского. (…) Вялым темпераментом Чернышевского объясняется, по-­видимому, еще один характерный для него символический меха­низм. Обделенный непосредственной эмоциональной реакцией на женщин, Чернышевский разработал методику логического выведения их желанности. Впрочем, «их» в данном случае, скорее всего, преувеличение. Социально и сексуально ущерб­ный, Н. Г. имел дело с очень немногими женщинами, вероятное всего, в общей сложности — с двумя-тремя.¹

Умиляют в этом тексте наукообразные ссылки. За якобы научным фасадом Жолковский довольно плохо скрывает мелочное желание оскорбить и унизить оппонента, который, кстати, уже не может ответить.

Безобразный, дурновкусный, вялый, ущербный — сколько сносок на авторитетные источники ни поставь, это все останется вульгарным оскорблением. Он там еще Чернышевского куколдом выставляет, чтобы уж наверняка. Такого отцом русского стиховедения, гордости отечественной науки, делать нет никакой возможности.

Ну и особенно постарался в заколачивании гроба Чернышевского Набоков, который посвятил ему большую главу в своем центральном романе.

Напомню, что Набоков человек сомнительных нравственных достоинств. Не только потому что он роман про растление маленьких девочек написал, но и главным образом потому что одобрял варварские бомбардировки Вьетнама, то есть массовое убийство тысяч ни в чем не повинных людей:

…доводилось ему делать и откровенно публичные, политически выразительные жесты: взять хотя бы телеграмму Линдону Джонсону, американскому президенту, начавшему новый тур страшных вьетнамских бомбардировок. Набоков выразил восторг лидеру уже тогда не его страны, за эту решительность в борьбе с  распространением большевизма.²

Ничего, Набокову можно, он же антисоветчик, он на стороне хороших.

В советские времена людям из тусовочки Жолковского было предписано не любить официального Чернышевского и любить запрещенного Набокова.

Не стиховед, но представитель той же среды Игорь Мельчук (как и Жолковский, из Союза эмигрировавший) выражается насчет политического строя тоже вполне определенно. К Мельчуку, кстати, обращены стихи, которыми открывается цитированная выше статья Жолковского; стихи эти сами отсылают к Ломоносовскому «Письму о пользе стекла».

И все это не столько упрек Жолковскому (хотя оскорблять Чернышевского все же не стоило), сколько слова почтения мужеству Гаспарова, который не побоялся пойти против системы.

Вообще-то стиховедение началось ещё раньше, с книги Тредиаковского.

Но это была донаучная прескриптивная дисциплина. К тому же без столь важных для русского метода подсчетов.

А вот у Чернышевского уже полноценный научный подход.

Так что не успели мы как следует отойти от столетия русского стиховедения в 2010 году, как в 2054 нужно будет отмечать уже 200-летие.

1. Жолковский А. К. О пользе вкуса (Чернышевский) ↩︎
2. Питцер А. Тайная история Владимира Набокова. ↩︎
3. URL. ↩︎

Однажды мне нахамил доктор наук в должности редактора сборника.

Я предложил в этот сборник свою статью.

Редактор перед сдачей сборника прислал мне раздраженное письмо, в котором требовал отредактировать мой текст, так как считал, что он нечитабельный, не указав, однако, что именно требует правки. То есть подразумевая, что статья моя была нечитабельной вся.

Я с этим не согласен, я хорошо пишу по-русски. И тут бы мне сказать, что это у самого этого редактора тексты нечитабельные, но нет, приходится признать, что и его оригинальные работы тоже неплохо написаны.

Но кое-какие примеры оборотов, которые казались редактору нехарактерными для русского языка в письме все же были.

Я в вежливой форме ему ответил, что в XIX в. такого и правда не было, а сейчас сколько угодно, и привел много примеров из НКРЯ.
Ответ пришел через пару минут:

Уважаемый Борис Валерьевич, поскольку Вы имеете непосредственное отношение к Национальному корпусу русского языка, то Вам и карты в руки. Я в подобной ситуации не считаю для себя возможным продолжать полемику и умываю руки.

Дескать, если ты из НКРЯ, то и о чем с тобой тогда разговаривать.

То есть, на самом деле, не понятно, что конкретно имеется в виду. Никто из тех, с кем я делился, не понял. Может быть, то, что раз я работаю в корпусе, то могу подтасовать там что угодно? Нет, не могу, корпуса делаются не так.

В общем, статью мою из сборника выкинули. Потому что не то было плохо, что я написал статью на плохом русском, а то, что я стал спорить с редактором и приводить обоснованные аргументы.

Никогда не разговаривайте с незнакомцами и не спорьте с редакторами.

Когда речь заходит о любимых книгах, первое, что приходит в голову, художественная литература.

Но у ученых, даже литературоведов, жизнь проходит среди научных книг, среди которых тоже есть свои любимые и нелюбимые.

Этот блог называется Демонтаж красноречия и в этом он повторяет одну из моих любимых научных книг:

Она блестяще продумана и блестяще написана. В свое время она произвела на меня глубокое впечатление. Автору уже 88 лет, но, слава богу, она еще жива. Я перечитываю любое место из этой книги, когда хочу получить исследовательское вдохновение, хотя читать ее подряд целиком непросто: настолько там высокая плотность текста.

Я питаю особое расположение к систематическим книгам, не просто собирающим вместе самостоятельные тексты по смежности тематики, а развертывающим большую тему с кропотливым рассмотрением методологии, данных, контекста. Зачем, собственно, и нужны книги, а для всего остального есть статьи в журналах. Образец такого цельного произведения — Т. В. Гамкрелидзе, Вяч. Вс. Иванов Индоевропейский язык и индоевропейцы: Реконструкции и историко-типологический анализ праязыка и протокультуры.

Вот как должно выглядеть оглавление настоящей научной книги:

У людей, мыслящих ригористически, есть в голове идея о правильности и неправильности точек зрения, нет рефлексии о том, откуда мы знаем то, что знаем (например, откуда мы знаем, что важные для западного общественно-политического дискурса мысли, сформулированные в эпоху Просвещения, правильные?). Опираясь на бытовой здравый смысл (в науке очень часто ложный путь), люди просто отбрасывают непривычные идеи, идеи, которые не звучат в окружающей их среде. Анкерсмит Ф. в книге История и тропология: взлет и падение метафоры показывает, что все это просто нарративы, и быть их может бесконечное количество.

Легче легкого сказать: я всегда так думал, мои друзья так думают, авторитетные люди так думают. Труднее признать, что всем им просто могло понравиться так думать, что вовсе не означает, что это правильно и лучше, чем другая точка зрения. Иван Грозный плохой, а Петр I хороший? Или наоборот? Ни то, ни другое. Все это просто нарративы, появившиеся, развившиеся и получившие популярность в силу определенных исторических причин.

Мне кажется, ученому важно про это помнить. Или нет? Может быть, это тоже только нарратив о науке?

В 2020 году я поругался с человеком, который принес большую пользу современной науке. Настолько большую, что в ее честь назвали биологический вид.

Я не собирался никого обижать, но это оказалось невозможно, так было устроено восприятие моего собеседника, что любое мое слово она воспринимала как атаку, и не стеснялась атаковать «в ответ».

Я выслушал целый ворох оскорблений в свой адрес и не стал отвечать. Объяснить ничего всё равно было невозможно. Один из способов задеть меня, который избрал мой собеседник, был атака на мои способности как программиста. «Вы же ненастоящий программист, а просто используете программирование для своих научных задачек, и ничего не понимаете».

Это, кстати, правда, я ненастоящий программист, и пишу академический код, который по качеству гораздо хуже того, который создают в индустрии. А «не понимаю» я статус использования в своих проектах открытых библиотек вроде jQuery. Тут я по-прежнему со своим собеседником не согласен.

Тут еще трогательное «задачки». Есть нормальные, хорошие задачи, а научные — так, задачки.

Но я всё равно я считаю, что даже когда тебя пытается облить помоями человек, который так много сделал для науки, это своего рода честь. Странная, извращенная, но честь.