Это экспонат из Музея современной истории России.

В нем есть история, эта история уже написана на этикетке, добавлять ничего не нужно.

Имя Поля Гольбаха широко известно. Не со школы, так как он не открывал физических и химических законов, которые нужно зазубрить для контрольной, но в университетском курсе философии его не миновать. Он был энциклопедистом вместе с Дидро и Д’Аламбером, пропагандировал атеизм (будучи при этом монархистом) и вообще пошумел на философской поляне XVIII века.

Имя Христиана Гольдбаха известно гораздо меньше, разве что математикам (а не всем, кто изучал историю философии), перед которыми у него есть свои заслуги.

А так как имена похожи, хотя и пишутся по-разному (и ударение там скорее тоже на разные слоги), их легко перепутать или даже ошибочно отождествить.

Между тем, Гольдбах был тоже фигурой примечательной, а для истории российской науки особенно небезынтересной. Он с самого начала был членом Петербургской академии наук, и, очевидно, много занимался ее журналом, тем, что потом станет «Известиями РАН», а в 1728 году называется «Commentarii Academiae Scientiarum Imperialis Petropolitanae».

Гольдбах, в частности, написал к первому тому этого издания предисловие. Разумеется, на латыни:

Гольдбах был учителем Петра II, то есть предвосхищал придворную педагогику XIX века с Язвицким и Жуковским.

В 1740-е он занялся криптоанализом, то есть дешифровкой дипломатической корреспонденции. К сожалению, я не нашел его в соответствующем разделе экспозиции в целом прекрасного Музея криптографии. Хотя именно он стоит тут у истоков.

Кстати, Поль Гольбах тоже стал членом Петербургской академии, но произошло это в 1780 году, Гольдбах тогда уже умер, да и было бы ему в 1780-м 90 лет. Но двух Голь(д)бахов в одной академии быть не может.

Был такой важный человек для современной науки о компьютерной атрибуции, Винценты Лютославский. Это он, по всей видимости, придумал слово «стилометрия».¹

Учился одновременно на химика и философа, и вообще был мыслителем нетривиальным. В связи с платоновским вопросом увлекся идеей формализации и квантификации этой проблемы. У С. Л. Козлова есть большой доклад о нем как о пионере количественных методов в гуманитарной науке, его можно посмотреть здесь (начиная с 20:36):

В современной Польше есть Computational Stylistics Group.² Они, например, сделали широко используемый сейчас пакет stylo для языка R (в популярном изложении про это есть тут).³

Вот их фотография в футболках с портретом Лютославского:

Почтение к согражданину со стороны краковской CSG понятно, но в силу понятных исторических обстоятельств Лютославский был гражданином Российской империи, учился и работал в ее университетах. В частности, в 1889 году он приезжает работать в Казанский университет.

И это немного поздно, потому что он, таким образом, не застал там Ленина.

Ленин поступает в Казанский университет осенью 1887 года. Но уже в первых числах декабря за участие в студенческих волнениях Ульянов арестован и в конечном счете исключен из университета.

А проучись он там еще пару лет, вполне мог бы слушать лекции Лютославского.⁴

1. Я пишу про это здесь. ↩︎
2. URL. ↩︎
3. Eder, Maciej et al. “Stylometry with R: A Package for Computational Text Analysis.” R J. 8 (2016): 107. ↩︎
4. Я признателен О. В. Алиевой и Р. А. Бакирову, которые поделились со мной важной для этого текста информацией. ↩︎

Есть привычный стиховедческий нарратив (я его тоже иногда транслирую) про то, что научное стиховедение (в изводе русского метода) в России появилось в 1910 году благодаря книге Андрея Белого «Символизм». Тут удачно сошлось и то, что Белый был выдающимся поэтом, и то, что он был сыном профессора математики, и то, что он не был на хорошем счету у советской власти.
Потому что на самом деле стиховедение в России началось с Чернышевского.

Но Чернышевскому исторически не повезло. Те, кто делал у нас стиховедение в XX веке, были в сильной степени ангажированы политически, и не могли отделить науку от идеологии.

Кроме М. Л. Гаспарова. У Гаспарова были достаточно широкие взгляды, чтобы признать первенство Чернышевского:

Но идеологическая гибкость Гаспарова не распространялась на остальных членов сообщества, главным образом, антисоветчиков.

Вот как, ничего не стесняясь, пишет о Чернышевском А. К. Жолковский:

Роман (Что делать?) по праву знаменит своей «плохописью». Он столь откровенно и безобразно антихудожествен (да и сам его повествователь непрерывно настаивает на ненужности хорошего стиля), что царские цензоры сознательно пропустили его в пе­чать, рассчитывая повредить таким образом репутации и поли­тической линии автора. (…) Навязчивый синдром беллетризации/фальсификации (fictionalization) действительности — беллетризации, выдержанной к тому же в удручающе дурном вкусе, — пронизывает жизнь и творчество Чернышевского. (…) Вялым темпераментом Чернышевского объясняется, по-­видимому, еще один характерный для него символический меха­низм. Обделенный непосредственной эмоциональной реакцией на женщин, Чернышевский разработал методику логического выведения их желанности. Впрочем, «их» в данном случае, скорее всего, преувеличение. Социально и сексуально ущерб­ный, Н. Г. имел дело с очень немногими женщинами, вероятное всего, в общей сложности — с двумя-тремя.¹

Умиляют в этом тексте наукообразные ссылки. За якобы научным фасадом Жолковский довольно плохо скрывает мелочное желание оскорбить и унизить оппонента, который, кстати, уже не может ответить.

Безобразный, дурновкусный, вялый, ущербный — сколько сносок на авторитетные источники ни поставь, это все останется вульгарным оскорблением. Он там еще Чернышевского куколдом выставляет, чтобы уж наверняка. Такого отцом русского стиховедения, гордости отечественной науки, делать нет никакой возможности.

Ну и особенно постарался в заколачивании гроба Чернышевского Набоков, который посвятил ему большую главу в своем центральном романе.

Напомню, что Набоков человек сомнительных нравственных достоинств. Не только потому что он роман про растление маленьких девочек написал, но и главным образом потому что одобрял варварские бомбардировки Вьетнама, то есть массовое убийство тысяч ни в чем не повинных людей:

…доводилось ему делать и откровенно публичные, политически выразительные жесты: взять хотя бы телеграмму Линдону Джонсону, американскому президенту, начавшему новый тур страшных вьетнамских бомбардировок. Набоков выразил восторг лидеру уже тогда не его страны, за эту решительность в борьбе с  распространением большевизма.²

Ничего, Набокову можно, он же антисоветчик, он на стороне хороших.

В советские времена людям из тусовочки Жолковского было предписано не любить официального Чернышевского и любить запрещенного Набокова.

Не стиховед, но представитель той же среды Игорь Мельчук (как и Жолковский, из Союза эмигрировавший) выражается насчет политического строя тоже вполне определенно. К Мельчуку, кстати, обращены стихи, которыми открывается цитированная выше статья Жолковского; стихи эти сами отсылают к Ломоносовскому «Письму о пользе стекла».

И все это не столько упрек Жолковскому (хотя оскорблять Чернышевского все же не стоило), сколько слова почтения мужеству Гаспарова, который не побоялся пойти против системы.

Вообще-то стиховедение началось ещё раньше, с книги Тредиаковского.

Но это была донаучная прескриптивная дисциплина. К тому же без столь важных для русского метода подсчетов.

А вот у Чернышевского уже полноценный научный подход.

Так что не успели мы как следует отойти от столетия русского стиховедения в 2010 году, как в 2054 нужно будет отмечать уже 200-летие.

1. Жолковский А. К. О пользе вкуса (Чернышевский) ↩︎
2. Питцер А. Тайная история Владимира Набокова. ↩︎
3. URL. ↩︎

Инструкция врача: «отцифровать»

Эта словообразовательная модель отражает представление: оцифровать — это как отпечатать. Сделать цифровой отпечаток.

А еще это как раз то, чего от нас хочет начальство: всех отцифровать, немедленно перейти на цифровые рельсы и не рассуждать.

Однажды мне нахамил доктор наук в должности редактора сборника.

Я предложил в этот сборник свою статью.

Редактор перед сдачей сборника прислал мне раздраженное письмо, в котором требовал отредактировать мой текст, так как считал, что он нечитабельный, не указав, однако, что именно требует правки. То есть подразумевая, что статья моя была нечитабельной вся.

Я с этим не согласен, я хорошо пишу по-русски. И тут бы мне сказать, что это у самого этого редактора тексты нечитабельные, но нет, приходится признать, что и его оригинальные работы тоже неплохо написаны.

Но кое-какие примеры оборотов, которые казались редактору нехарактерными для русского языка в письме все же были.

Я в вежливой форме ему ответил, что в XIX в. такого и правда не было, а сейчас сколько угодно, и привел много примеров из НКРЯ.
Ответ пришел через пару минут:

Уважаемый Борис Валерьевич, поскольку Вы имеете непосредственное отношение к Национальному корпусу русского языка, то Вам и карты в руки. Я в подобной ситуации не считаю для себя возможным продолжать полемику и умываю руки.

Дескать, если ты из НКРЯ, то и о чем с тобой тогда разговаривать.

То есть, на самом деле, не понятно, что конкретно имеется в виду. Никто из тех, с кем я делился, не понял. Может быть, то, что раз я работаю в корпусе, то могу подтасовать там что угодно? Нет, не могу, корпуса делаются не так.

В общем, статью мою из сборника выкинули. Потому что не то было плохо, что я написал статью на плохом русском, а то, что я стал спорить с редактором и приводить обоснованные аргументы.

Никогда не разговаривайте с незнакомцами и не спорьте с редакторами.

Был в истории отечественной науки такой незаурядный человек, Федор Евгеньевич Корш.

Федор Евгеньевич знал совершенно разные языки (греческий, латынь, персидский, славянские и т.д.), переводил с них и на них, посвящал научные труды Пушкину, стиховедению и, конечно, «Слову о полку Игореве», куда же без этого.

Вот несколько фото с выставки в БАН, посвященной 180-летию со дня его рождения, летом 2023 года. Фото позволяют оценить разнообразие его интересов.

Не просто стихосложение, которое в то время еще не очень-то изучали, а именно персидское стихосложение, в чем Корш у нас был уж совсем пионером.

Пушкин

По-другому и быть не могло.

В студенчестве Корш вел дневник. Вел он его на латыни. И хотя формально он был филологом-классиком, посвященная ему выставка была в отделе славянских языков:

А еще Федору Евгеньевичу чувство слова позволяло делать стихотворные переводы:

Но не только с нерусского на русский (такое даже я иногда могу). Федор Евгеньевич, например, переводил с греческого на латынь. Или с санскрита на латынь. Или с персидского на греческий. Или с немецкого на греческий. И, говоря греческий, я, конечно, имею в виду древнегреческий.

Была у него такая книжка ΣΤΕΦΑΝΟΣ с 100 переводными текстами. Там много прекрасного. Даже не знаю, что показать, там одно другого краше. Из Моцарта ΑΛΕΞΑΝΔΡΟΥ ΠΟΥΣΚΙΝ нам что-нибудь. Например, «Поэт! не дорожи любовию народной»:

O vates, populi favor
Ne sit cura tibi: nam simul ac brevis
Laudis transierit fremor,
Stulti iudicium, plebis et audies

Risus indocilis. Tamen
Desperare cave et difficilis mane.
Rex es: vivere te decet
Solum. Perge via vadere libera...

Но вот мое любимое место.

Как известно,

На перевод Н. И. Гнедичем «Илиады» Гомера Пушкин отозвался в печати дважды: заметкой «Илиада Гомерова, переведенная Гнедичем…» («Литературная газета», 1830, № 2; см. т. 6) и двустишием «На перевод Илиады». За месяц до этого стихотворения Пушкин отдал дань природному юмору и написал эпиграмму, вызванную каламбурным стечением обстоятельств (Гомер был слеп, а Гнедич — крив). Эпиграмма в рукописи старательно зачеркнута Пушкиным².

Имеется в виду вот эта эпиграмма:

Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера,
    Боком одним с образцом схож и его перевод.


1830

А «На перевод Илиады» выглядит так:

Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи;
   Старца великого тень чую смущенной душой.

<1830>

То есть там был насыщенный драматургией сюжет: сначала большой ироник Пушкин, как он всегда это делал, посмеялся над Гнедичем, а потом проникся и поменял свое отношение.

В почтении перед античностью Пушкин даже использовал элегический дистих, к которому вообще-то прибегал крайне редко.

Тут идет серьезный разговор о поэзии, о переводе, о Гомере и об эллинах. Тут не до шуток и не до кривляния, которое было бы уместно , если б речь шла о каком-нибудь Вольтере.

Что же делает Корш? Он крайне изящно дополняет эту картинку, переводя двустишие Пушкина на греческий!

То есть как бы возвращая топик исходной культуре, от которой этот диалог оттолкнулся. И как бы давая возможность тени Гомера узнать, что там думают по всему этому поводу северные варвары:

ἘΙΣ THN ὉMΗPOΥ ἸΛΙΑΔΑ TΗN ὙΠO ΝΙΚΟΛΑΟΥ ΓΝEΔΙTΣ ΜΕΤΑΠΕΦΡΑΣΜΕΝΗΝ.

Ληξάσης ἀίω θείης Ἑλληνίδος αὐδῆς,
      Θαμβέω δ’, ὡς μεγάλου πρέσβεος ἐγγὺς ἐών.

1. URL. ↩︎
2. URL. ↩︎
3. URL. ↩︎

По некоторой надобности заглянул в словарь Русские писатели 1800-1917 и нашел там настоящую «Санта-Барбару».

В статье о брате Владимира Соловьева Всеволоде много интересного. Один из его предков по материнской линии — Г. Сковорода. По образованию был юристом, что роднит его с адвокатом Мейсоном Кэпвеллом в «Санта-Барбаре», а еще роднят сложные отношения с отцом, которого Всеволод любил, но не взаимно.

В частности, отец не одобрил первый брак Всеволода, когда тот женился на дочери своего домовладельца, у которого снимал комнаты. Тогда (не обязательно поэтому) Всеволод развелся с женой и женился на ее сестре.

После смерти отца Всеволод говорил, что имеет с ним мистическую связь, но без взаимности. То есть он мог делиться с отцом своими мыслями, а тот не отвечал? Или, наоборот, отец диктовал ему свою волю, но ответов не слышал?

На этом история с отцом заканчивается, но продолжается непростая линия взаимоотношений с братом Владимиром. Тот встал на сторону первой жены при разводе Всеволода, отказался от своей части наследства отца, в то время как Всеволод требовал свою часть себе, а своей частью он считал все наследство целиком.

Ну и вот мое любимое: «Через родст­венницу жены Ю. Д. Глинку по­знакомился в Париже с Е. П. Блаватской. Находясь под ее влиянием, С. собрался в Индию, но, узнав от фрейлины О. Н. Смир­новой, что тифлис. полиция обвиняет Блаватскую в мошенни­честве, попытался собрать дока­зательства ее невиновности и пришел к противоположным результатам».

Тут уже, как обратили мое внимание коллеги, есть следы акунинских сюжетов, ведь первый учитель Фандорина Бриллинг тоже оказывается злодеем. Соловьев потом и целую книжку напишет: «Современная жрица Изиды»:

Въ такихъ обстоятельствахъ молчать и скрывать истину, зная ее, — становится преступнымъ. Поэтому я вижу себя вынужденнымъ прервать молчаніе о моемъ близкомъ знакомствѣ съ Еленой Петровной Блаватской и ея «Обществомъ». Мнѣ это крайне тяжело и противно, какъ должно быть тяжело и противно человѣку, обязанному, даже ради самой святой цѣли, разрывать могилу и вынимать изъ нея находящійся въ ней трупъ. Къ тому же, помимо тяжести и отвращенія, я не могу избавиться отъ чувства жалости, которое всегда возбуждала во мнѣ эта, во всякомъ случаѣ, необыкновенная женщина, богато одаренная природой.

Современная жрица Изиды (Соловьёв)/1893 (ДО)/I

В статье постоянно подчеркивается родство взглядов Соловьева с Достоевским, который собирался сделать Соловьева секретарем редакции «Гражданина». Только вот автор статьи В. А. Викторович, специалист по творчеству Достоевского. Если бы на его месте оказался толстовед, то не был бы Соловьев точно так же встроен в толстовскую перспективу?

Я как-то уже писал о чем-то подобном, хотя и с иными акцентами: «История литературы как автопортрет».

Нет в поле культуры XIX-XX веков другой такой точки, к которой бы сходилось вообще всё, все векторы, все события, все истории судеб. Эта точка — «Слово о полку Игореве».

Интересный, довольно короткий средневековый текст с яркой образностью, после публикации в 1800 году оброс многочисленными дополнительными связями и коннотациями, как днище корабля дальнего плавания ракушками. Он уже давно не равен самому себе. В годы Великой отечественной войны он стал одним из символических столпов патриотизма (несмотря на описанное в тексте поражение русских), в поствоенную эпоху мир раскололся и трещина проходила через сердце Гейне проблему подлинности памятника. Еще до немецкого вторжения французский славист Андре Мазон написал книгу про то, что «Слово о полку Игореве» было создано не в XII веке, а гораздо позже¹, но тираж попал к читателю уже после окончания военных действий.

Это тот самый Мазон, который опубликовал вторую часть «Стихотворений в прозе» Тургенева, так что у него перед русской культурой есть и заслуги.

За «Слово» тогда вступился Роман Якобсон, которого до этого интересовали только узколингвистические проблемы, а тут вдруг переключится на филологические вопросы и даже надпись на его могильном камне в итоге останется: «русский филолог».

Аналогичное преображение в связи со «Словом» переживет еще один выдающийся русский лингвист, Андрей Анатольевич Зализняк, который в конце XX века отвлечется от сложных специальных вопросов грамматики и истории ударения, чтобы углубиться в проблему подлинности древнерусского памятника, и своей книгой² даст лингвистам уверенность в силах своей науки решать не только абстрактные теоретические, но и конкретные общественно значимые задачи.

Во времена Союза отношение к подлинности «Слова» маркировало принадлежность к политическому лагерю, потому что существовала официальная версия, не терпевшая сомнений: «Слово о полку Игореве» — памятник XII века, и неофициально гуляла запрещенная версия: это подделка. Первой придерживались лоялисты. Те, кто шепотом проговаривал вторую, скорее всего, оказывались в кругу диссидентов.

Но началось все гораздо раньше, в XIX веке. Пушкин был очень увлечен «Словом». Он не просто его цитировал в разных произведениях (в «Сказке о мертвой царевне» королевич ищет царевну так же, как Ярославна призывает на помощь мужу силы природы), он имел много разных мыслей и заметок по поводу трактовки темных мест. Помните памятную табличку на здании университета на Моховой?

Пушкин приходил тогда в университет спорить с профессорами о «Слове».

Был такой важный для чешской истории человек, Вацлав Ганка. Он пытался удревнить чешскую литературную историю, создав подделки — Краледворскую и Зеленогорскую рукописи. А еще он переводил «Слово» на чешский и на немецкий, два перевода осуществил, что редкость.

«Слово» вообще переводили буквально все. На русский язык ключевые поэты и XIX века (Жуковский, Мей, Капнист), и XX (Бальмонт, Заболоцкий, Евтушенко, Соснора), но и на другие языки переводами отметились не последние люди: Юлиан Тувим на польский, Рашит Нигмати на башкирский (его могила находится в одном из красивейших мест Уфы, в саду имени Салавата Юлаева над рекой), на французский «Слово» перевел Филипп Супо, который за 30 лет до этого написал вместе с Андре Бретоном первое сюрреалистическое произведение, книгу «Магнитные поля». Казалось бы, где «Слово» и где сюрреализм. А выясняется, что вот они, рядом.

Книгу Филиппа Супо иллюстрировал русский художник-эмигрант Александр Алексеев:

Алексеев в 1917 году провел несколько месяцев у родственников в Уфе, совсем недалеко от того места (тут был его дом), где позже появится могила Рашита Нигмати.

Есть и еще более неожиданные параллели и схождения:

Если попытаться каталогизировать все связи, то получится очень плотная сеть.

А еще можно почитать мое предисловие к современному изданию «Слова», статью про переводы или послушать выступления на эту тему: про русские и про французские.

1. Mazon A. Le Slovo d’Igor. Paris, 1940. ↩︎
2. Зализняк А. А. «Слово о полку Игореве»: Взгляд лингвиста. М.: Языки славянской культуры, 2004. ↩︎

Есть в русской повседневности начала XIX века малоизвестная и оттого еще более грустная история поэта и учителя Николая Ивановича Язвицкого (1782-1820). Для меня Язвицкий примечателен по нескольким причинам: во-первых, я чувствую сродство с ним, потому что его никто, кроме меня, не знает и не помнит. Его даже в словник словаря Русские писатели (1800-1917) забыли включить; во-вторых, он родился ровно за 200 лет до меня в 1782; в-третьих, он такой же широкий по интересам дилетант во всем, как и я. И тоже написал стиховедческую книжку. И перевел «Слово о полку Игореве». Об этом переводе у меня есть статья. Кстати, перевод грамматики Пор-Рояль, выполненный Язвицким, потом оценил в своей книге Н. Кульман, один из переводчиков «Слова о полку Игореве» на французский¹. Так что все связано.

Язвицкий был учителем в Санкт-Петербургской гимназии, издавал книги (филологические и поэтические), а с февраля 1810 года учит русскому языку жену Александра I, императрицу Елизавету Алексеевну. Уроки продолжаются не дольше, чем до 1813 года, когда, по всей видимости, уже невозможно скрывать симптомы душевного расстройства Язвицкого, о котором императрица в раздражении пишет:

Il ne suffisait pas des coups sensibles que m’a portés le comte Golovine et des nouvelles politiques: ne faut-il pas que Язвицкий devienne décidément fou ici, et en donne en ma présence les preuves les moins équivoques!²

Неизвестно, в чем именно Язвицкий повел себя при дворе неадекватно, в таком церемониальном обществе у него было много возможностей проявить свою болезнь. Но у меня есть гипотеза. Я думаю, что учитель признался императрице в любви.

Императрица была миловидна, они почти ровесники, чувствительность эпохи и романы об отношениях домашнего учителя и ученицы («Юлия, или Новая Элоиза») располагали к некоторым вольным мыслям. Несколько раньше случилась в то время еще неизвестная история Сюзетты Гонтар и Гёльдерлина, но это была та эпоха.

Язвицкий уже посвящал ей стихи и книги, но это выглядело пристойно — как служение монаршей особе, а не как женщине.

Царица! Ангел воплощенный,
Друг Истины и честь людей!
Прости — восторгом увлеченный
Сокрыть не мог в душе моей
Тех чувств, что все к Тебе питают:
Тебя безсмертной почитают
По благости, уму, делам!
Но мы когда богов сретаем
Пред ними жертвы повергаем;
А я, мой труд к Твоим стопам

В своем трогательном обращении «писатель неизвестный в мире», как называет себя Язвицкий, ничем не выдает своей личной причастности к царственному адресату, но характерно, что здесь уже формируется поэтический образ Елизаветы, весьма близкий к закрепленному потом в стихах Жуковского и Пушкина — конечно, уже на другом поэтическом уровне⁴.

Итак, я думаю (и это ничем не подтвердить), что Язвицкий признался Елизавете Алексеевне в любви, это был бы достаточно безумный поступок для теряющего ясный рассудок человека, и достаточно скандальный, чтобы привести к немедленному увольнению.

В 1814 году Язвицкий, как пишет П. Н. Толстогузов,

находясь в состоянии душевного расстройства, совершает яркую, но при этом нелепую антимонархическую выходку и оказывается в Обуховской больнице на положении политического заключённого и душевнобольного вместе⁵

Кстати, «антимонархическая», то есть направленная против Александра I, «выходка» в некоторой степени объясняется моей версией: императора, мужа своей возлюбленной, Язвицкий воспринимал как соперника.

Язвицкий окончил свои дни в Обуховке 17 (29) июня 1820 года. История закольцевалась: один из письменных следов, который оставил по себе Язвицкий, еще будучи прилежным студентом, выглядел так:

11 апреля 1806 г. в Обуховской градской больнице «от удручавшей его около полутора лет чахотки» умер студент Потакинский. На следующий день, 12 апреля, он был погребен на Смоленском кладбище. Похороны Потакинского были скромными, но после отпевания была устроена гражданская панихида, которая подчеркивала «ученый статус» покойного. Рапорт гласит: «Провожали тело его все студенты вместе с некоторыми профессорами, над гробом говорены были студентами Язвицким, Сфериным и Александровским на российском и греческом языках речи⁶.

Императрица пережила его всего на 6 лет. Хотя есть и конспирологическая версия, продолжающая ее жизнь до 1861 года.

А еще у меня самого была личная история с девушкой, которую звали Елизавета Алексеевна, но про это мы здесь говорить не будем.

1. Кульман Н. Из истории русской грамматики, Пг., 1917. С. 70-76. ↩︎
2. Великий князь Николай Михайлович [Романов Н.М.]. Императрица Елизавета Алексеевна. Т. 2. СПб., 1908-1909. С. 694. ↩︎
3. <Язвицкий Н.> Введение в науку стихотворства, или Разсуждение о начале поэзии вообще, и краткое повествование восточнаго еврейскаго, греческаго, римскаго, древняго и средняго Российскаго стихотворства. СПб.: в медицинской типографии, 1811. С. 1 (всего в книге 127 с.). ↩︎
4. Киселева Л. Жуковский — преподаватель русского языка (начало «царской педагогики») // Пушкинские чтения в Тарту 3: Материалы международной научной конференции, посвященной 220-летию В. А. Жуковского и 200-летию Ф. И. Тютчева / Ред. Л. Киселева. Тарту: Tartu Ülikooli Kirjastus, 2004. С. 199–228. ↩︎
5. Толстогузов П. Н. Письмо Н. И. Язвицкого Г. Р. Державину: драм. ист.-лит. эпизод 1-й пол. 1810-х гг. // Сев.-Вост. науч. ж-л, 2011, № 1. ↩︎
6. Жуковская Т. Н., Казакова К. С. Как жили студенты Петербургского университета в первой половине XIX века // Журнал «Санкт-Петербургский университет», № 2-3 (3788-3789), 20 февраля 2009 года. ↩︎