Нет в поле культуры XIX-XX веков другой такой точки, к которой бы сходилось вообще всё, все векторы, все события, все истории судеб. Эта точка — «Слово о полку Игореве».

Интересный, довольно короткий средневековый текст с яркой образностью, после публикации в 1800 году оброс многочисленными дополнительными связями и коннотациями, как днище корабля дальнего плавания ракушками. Он уже давно не равен самому себе. В годы Великой отечественной войны он стал одним из символических столпов патриотизма (несмотря на описанное в тексте поражение русских), в поствоенную эпоху мир раскололся и трещина проходила через сердце Гейне проблему подлинности памятника. Еще до немецкого вторжения французский славист Андре Мазон написал книгу про то, что «Слово о полку Игореве» было создано не в XII веке, а гораздо позже¹, но тираж попал к читателю уже после окончания военных действий.

Это тот самый Мазон, который опубликовал вторую часть «Стихотворений в прозе» Тургенева, так что у него перед русской культурой есть и заслуги.

За «Слово» тогда вступился Роман Якобсон, которого до этого интересовали только узколингвистические проблемы, а тут вдруг переключится на филологические вопросы и даже надпись на его могильном камне в итоге останется: «русский филолог».

Аналогичное преображение в связи со «Словом» переживет еще один выдающийся русский лингвист, Андрей Анатольевич Зализняк, который в конце XX века отвлечется от сложных специальных вопросов грамматики и истории ударения, чтобы углубиться в проблему подлинности древнерусского памятника, и своей книгой² даст лингвистам уверенность в силах своей науки решать не только абстрактные теоретические, но и конкретные общественно значимые задачи.

Во времена Союза отношение к подлинности «Слова» маркировало принадлежность к политическому лагерю, потому что существовала официальная версия, не терпевшая сомнений: «Слово о полку Игореве» — памятник XII века, и неофициально гуляла запрещенная версия: это подделка. Первой придерживались лоялисты. Те, кто шепотом проговаривал вторую, скорее всего, оказывались в кругу диссидентов.

Но началось все гораздо раньше, в XIX веке. Пушкин был очень увлечен «Словом». Он не просто его цитировал в разных произведениях (в «Сказке о мертвой царевне» королевич ищет царевну так же, как Ярославна призывает на помощь мужу силы природы), он имел много разных мыслей и заметок по поводу трактовки темных мест. Помните памятную табличку на здании университета на Моховой?

Пушкин приходил тогда в университет спорить с профессорами о «Слове».

Был такой важный для чешской истории человек, Вацлав Ганка. Он пытался удревнить чешскую литературную историю, создав подделки — Краледворскую и Зеленогорскую рукописи. А еще он переводил «Слово» на чешский и на немецкий, два перевода осуществил, что редкость.

«Слово» вообще переводили буквально все. На русский язык ключевые поэты и XIX века (Жуковский, Мей, Капнист), и XX (Бальмонт, Заболоцкий, Евтушенко, Соснора), но и на другие языки переводами отметились не последние люди: Юлиан Тувим на польский, Рашит Нигмати на башкирский (его могила находится в одном из красивейших мест Уфы, в саду имени Салавата Юлаева над рекой), на французский «Слово» перевел Филипп Супо, который за 30 лет до этого написал вместе с Андре Бретоном первое сюрреалистическое произведение, книгу «Магнитные поля». Казалось бы, где «Слово» и где сюрреализм. А выясняется, что вот они, рядом.

Книгу Филиппа Супо иллюстрировал русский художник-эмигрант Александр Алексеев:

Алексеев в 1917 году провел несколько месяцев у родственников в Уфе, совсем недалеко от того места (тут был его дом), где позже появится могила Рашита Нигмати.

Есть и еще более неожиданные параллели и схождения:

Если попытаться каталогизировать все связи, то получится очень плотная сеть.

А еще можно почитать мое предисловие к современному изданию «Слова», статью про переводы или послушать выступления на эту тему: про русские и про французские.

1. Mazon A. Le Slovo d’Igor. Paris, 1940. ↩︎
2. Зализняк А. А. «Слово о полку Игореве»: Взгляд лингвиста. М.: Языки славянской культуры, 2004. ↩︎

Есть в русской повседневности начала XIX века малоизвестная и оттого еще более грустная история поэта и учителя Николая Ивановича Язвицкого (1782-1820). Для меня Язвицкий примечателен по нескольким причинам: во-первых, я чувствую сродство с ним, потому что его никто, кроме меня, не знает и не помнит. Его даже в словник словаря Русские писатели (1800-1917) забыли включить; во-вторых, он родился ровно за 200 лет до меня в 1782; в-третьих, он такой же широкий по интересам дилетант во всем, как и я. И тоже написал стиховедческую книжку. И перевел «Слово о полку Игореве». Об этом переводе у меня есть статья. Кстати, перевод грамматики Пор-Рояль, выполненный Язвицким, потом оценил в своей книге Н. Кульман, один из переводчиков «Слова о полку Игореве» на французский¹. Так что все связано.

Язвицкий был учителем в Санкт-Петербургской гимназии, издавал книги (филологические и поэтические), а с февраля 1810 года учит русскому языку жену Александра I, императрицу Елизавету Алексеевну. Уроки продолжаются не дольше, чем до 1813 года, когда, по всей видимости, уже невозможно скрывать симптомы душевного расстройства Язвицкого, о котором императрица в раздражении пишет:

Il ne suffisait pas des coups sensibles que m’a portés le comte Golovine et des nouvelles politiques: ne faut-il pas que Язвицкий devienne décidément fou ici, et en donne en ma présence les preuves les moins équivoques!²

Неизвестно, в чем именно Язвицкий повел себя при дворе неадекватно, в таком церемониальном обществе у него было много возможностей проявить свою болезнь. Но у меня есть гипотеза. Я думаю, что учитель признался императрице в любви.

Императрица была миловидна, они почти ровесники, чувствительность эпохи и романы об отношениях домашнего учителя и ученицы («Юлия, или Новая Элоиза») располагали к некоторым вольным мыслям. Несколько раньше случилась в то время еще неизвестная история Сюзетты Гонтар и Гёльдерлина, но это была та эпоха.

Язвицкий уже посвящал ей стихи и книги, но это выглядело пристойно — как служение монаршей особе, а не как женщине.

Царица! Ангел воплощенный,
Друг Истины и честь людей!
Прости — восторгом увлеченный
Сокрыть не мог в душе моей
Тех чувств, что все к Тебе питают:
Тебя безсмертной почитают
По благости, уму, делам!
Но мы когда богов сретаем
Пред ними жертвы повергаем;
А я, мой труд к Твоим стопам

В своем трогательном обращении «писатель неизвестный в мире», как называет себя Язвицкий, ничем не выдает своей личной причастности к царственному адресату, но характерно, что здесь уже формируется поэтический образ Елизаветы, весьма близкий к закрепленному потом в стихах Жуковского и Пушкина — конечно, уже на другом поэтическом уровне⁴.

Итак, я думаю (и это ничем не подтвердить), что Язвицкий признался Елизавете Алексеевне в любви, это был бы достаточно безумный поступок для теряющего ясный рассудок человека, и достаточно скандальный, чтобы привести к немедленному увольнению.

В 1814 году Язвицкий, как пишет П. Н. Толстогузов,

находясь в состоянии душевного расстройства, совершает яркую, но при этом нелепую антимонархическую выходку и оказывается в Обуховской больнице на положении политического заключённого и душевнобольного вместе⁵

Кстати, «антимонархическая», то есть направленная против Александра I, «выходка» в некоторой степени объясняется моей версией: императора, мужа своей возлюбленной, Язвицкий воспринимал как соперника.

Язвицкий окончил свои дни в Обуховке 17 (29) июня 1820 года. История закольцевалась: один из письменных следов, который оставил по себе Язвицкий, еще будучи прилежным студентом, выглядел так:

11 апреля 1806 г. в Обуховской градской больнице «от удручавшей его около полутора лет чахотки» умер студент Потакинский. На следующий день, 12 апреля, он был погребен на Смоленском кладбище. Похороны Потакинского были скромными, но после отпевания была устроена гражданская панихида, которая подчеркивала «ученый статус» покойного. Рапорт гласит: «Провожали тело его все студенты вместе с некоторыми профессорами, над гробом говорены были студентами Язвицким, Сфериным и Александровским на российском и греческом языках речи⁶.

Императрица пережила его всего на 6 лет. Хотя есть и конспирологическая версия, продолжающая ее жизнь до 1861 года.

А еще у меня самого была личная история с девушкой, которую звали Елизавета Алексеевна, но про это мы здесь говорить не будем.

1. Кульман Н. Из истории русской грамматики, Пг., 1917. С. 70-76. ↩︎
2. Великий князь Николай Михайлович [Романов Н.М.]. Императрица Елизавета Алексеевна. Т. 2. СПб., 1908-1909. С. 694. ↩︎
3. <Язвицкий Н.> Введение в науку стихотворства, или Разсуждение о начале поэзии вообще, и краткое повествование восточнаго еврейскаго, греческаго, римскаго, древняго и средняго Российскаго стихотворства. СПб.: в медицинской типографии, 1811. С. 1 (всего в книге 127 с.). ↩︎
4. Киселева Л. Жуковский — преподаватель русского языка (начало «царской педагогики») // Пушкинские чтения в Тарту 3: Материалы международной научной конференции, посвященной 220-летию В. А. Жуковского и 200-летию Ф. И. Тютчева / Ред. Л. Киселева. Тарту: Tartu Ülikooli Kirjastus, 2004. С. 199–228. ↩︎
5. Толстогузов П. Н. Письмо Н. И. Язвицкого Г. Р. Державину: драм. ист.-лит. эпизод 1-й пол. 1810-х гг. // Сев.-Вост. науч. ж-л, 2011, № 1. ↩︎
6. Жуковская Т. Н., Казакова К. С. Как жили студенты Петербургского университета в первой половине XIX века // Журнал «Санкт-Петербургский университет», № 2-3 (3788-3789), 20 февраля 2009 года. ↩︎

Создание препринтов в LaTeX для https://arxiv.org/ с использованием нестандартных письменностей — боль. Математикам оно и не надо, но как быть лингвистам, которые вынуждены отражать в своих текстах оригинальное написание?

Например, вот этот препринт про китайский. Я не могу каждый иероглиф транслитерировать в пиньинь, это просто не имеет смысла с точки зрения сути исследования. Оно про графические символы. Писать про графику, не употребляя графику — интересная, но весьма поверхностная затея. Подобный опыт у меня был, когда я писал о порно в литературе, не используя вызывающих примеров из текста, и не употребляя самого слова «порно».

Кроме того, пиньинь не подходит для отражения средневековых текстов идейно. Слависты приводят в работах примеры из церковнославянского с использованием, скажем так, славянского шрифта:

Тут как бы наоборот, это возможно, но есть какой-то эстетический диссонанс, тем более, что сам LaTeX вообще-то про красоту и эстетичность текстового представления.

Так в чем проблема?

Вы не можете просто использовать китайские иероглифы в LaTeX-документе, компилятор вам скажет, что это все недекларированные символы, и не сделает pdf. Нужен специальный пакет. Такие есть, например:

\usepackage{xeCJK}

Только вот для компиляции документа с этим пакетом подойдет не любой движок. Нужен XeLaTeX. На Overleaf такой есть:

И документ компилируется. Это приятно, учитывая, что из Overleaf есть удобная система экспорта всего нужного для arXiv:

Это полезно для работы с библиографией. arXiv хочет, чтобы ему предоставляли латеховские исходники, но не принимает файлы *.bib, из них уже должны быть сгенерированы файлы *.bbl, причем обязательно имя файла должно совпадать с именем основного *.tex-документа. Overleaf про это знает и делает сам все, что нужно.

Но одновременно с этим у arXiv есть свой компилятор латеховских документов, и там нет функциональности XeLaTeX. То есть автор препринта вместе с пакетом \usepackage{xeCJK} могут идти в неизвестном направлении.

Вот ты уже написал текст, уже скомпилировал его наконец (то есть не без приключений, но в итоге успешно) в Overleaf, уже экспортировал его в том формате, который хочет arXiv, и тут внезапно выясняется, что для arXiv все это не подходит, там pdf не компилится и засабмиттить препринт нельзя.

Может, тогда без исходников? pdf ведь у тебя уже есть благодаря Overleaf.

Тоже нет. arXiv видит, что это не просто pdf, а pdf из LaTeX, и снова тебя посылает, ему нужны исходники, а исходники он переварить не в состоянии.

Гуглинг подсказывает, что для таких же несчастных (правда, там речь про японский, но вся эта азиатчина с точки зрения неудобоваримых письменностей в одной лодке) есть еще другой пакет:

\usepackage{bxcjkjatype}

И с ним на arXiv все успешно компилится. Ура! Только… не компилится уже в Overleaf. Ни на XeLaTeX, ни на одном другом доступном там движке.

А без успешной компиляции тебе не дают экспорта для arXiv. Окошко просто не открывается.

Так, может, и не надо в Overleaf? Надо. Потому что нужен *.bbl, а без Overleaf у тебя на руках только никому не нужный *.bib.

Решение

Оно есть. Костыльное, но нам, ненастоящим программистам, не привыкать. Поэтому делаем так:

1. Компилируем документ в Overleaf с \usepackage{xeCJK} с помощью XeLaTeX,
2. экспортируем нужные файлы для arXiv, сохраняя их локально в zip,
3. разархивируем, меняем в латеховском исходнике \usepackage{xeCJK} на \usepackage{bxcjkjatype},
4. Загружаем весь нужный комплект на arXiv,
5. ждем прохождения модерации препринта.

И это у меня еще в библиографии нестандартных символов не было. Страшно подумать, что пришлось бы пройти, если бы были.

Когда речь заходит о любимых книгах, первое, что приходит в голову, художественная литература.

Но у ученых, даже литературоведов, жизнь проходит среди научных книг, среди которых тоже есть свои любимые и нелюбимые.

Этот блог называется Демонтаж красноречия и в этом он повторяет одну из моих любимых научных книг:

Она блестяще продумана и блестяще написана. В свое время она произвела на меня глубокое впечатление. Автору уже 88 лет, но, слава богу, она еще жива. Я перечитываю любое место из этой книги, когда хочу получить исследовательское вдохновение, хотя читать ее подряд целиком непросто: настолько там высокая плотность текста.

Я питаю особое расположение к систематическим книгам, не просто собирающим вместе самостоятельные тексты по смежности тематики, а развертывающим большую тему с кропотливым рассмотрением методологии, данных, контекста. Зачем, собственно, и нужны книги, а для всего остального есть статьи в журналах. Образец такого цельного произведения — Т. В. Гамкрелидзе, Вяч. Вс. Иванов Индоевропейский язык и индоевропейцы: Реконструкции и историко-типологический анализ праязыка и протокультуры.

Вот как должно выглядеть оглавление настоящей научной книги:

У людей, мыслящих ригористически, есть в голове идея о правильности и неправильности точек зрения, нет рефлексии о том, откуда мы знаем то, что знаем (например, откуда мы знаем, что важные для западного общественно-политического дискурса мысли, сформулированные в эпоху Просвещения, правильные?). Опираясь на бытовой здравый смысл (в науке очень часто ложный путь), люди просто отбрасывают непривычные идеи, идеи, которые не звучат в окружающей их среде. Анкерсмит Ф. в книге История и тропология: взлет и падение метафоры показывает, что все это просто нарративы, и быть их может бесконечное количество.

Легче легкого сказать: я всегда так думал, мои друзья так думают, авторитетные люди так думают. Труднее признать, что всем им просто могло понравиться так думать, что вовсе не означает, что это правильно и лучше, чем другая точка зрения. Иван Грозный плохой, а Петр I хороший? Или наоборот? Ни то, ни другое. Все это просто нарративы, появившиеся, развившиеся и получившие популярность в силу определенных исторических причин.

Мне кажется, ученому важно про это помнить. Или нет? Может быть, это тоже только нарратив о науке?

В 2020 году я поругался с человеком, который принес большую пользу современной науке. Настолько большую, что в ее честь назвали биологический вид.

Я не собирался никого обижать, но это оказалось невозможно, так было устроено восприятие моего собеседника, что любое мое слово она воспринимала как атаку, и не стеснялась атаковать «в ответ».

Я выслушал целый ворох оскорблений в свой адрес и не стал отвечать. Объяснить ничего всё равно было невозможно. Один из способов задеть меня, который избрал мой собеседник, был атака на мои способности как программиста. «Вы же ненастоящий программист, а просто используете программирование для своих научных задачек, и ничего не понимаете».

Это, кстати, правда, я ненастоящий программист, и пишу академический код, который по качеству гораздо хуже того, который создают в индустрии. А «не понимаю» я статус использования в своих проектах открытых библиотек вроде jQuery. Тут я по-прежнему со своим собеседником не согласен.

Тут еще трогательное «задачки». Есть нормальные, хорошие задачи, а научные — так, задачки.

Но я всё равно я считаю, что даже когда тебя пытается облить помоями человек, который так много сделал для науки, это своего рода честь. Странная, извращенная, но честь.